Эмиграция всегда виделась мне шагом в неизвестность, в пустоту. Большую часть моей жизни переезд за границу казался фантастикой — далеким, недостижимым, не особо нужным. Чем-то, о чем говорят на кухне после бокальчика вина, но никто никогда не делает. Во всяком случае, никто из моих знакомых никогда никуда не уезжал «навсегда». Я стала первопроходцем, и из-за этого решиться было крайне сложно.

Как нормальные люди принимают подобное решение? Не знаю. Я складывала свое по кусочкам — как пазл. Одна из деталей — перманентное ощущение, что вода нагревается, но мы этого не замечаем. Находясь внутри ситуации, сложно оценивать такие вещи. Как в притче про лягушку (или рыбку), которая сварилась, так и не заметив — огонь под кастрюлей прибавляли постепенно.

Градус общественного напряжения рос, правительство этому активно способствовало. Я чувствовала, как мы все больше и больше не вписываемся в рамки. Скажу сразу: я вообще не люблю рамки. Еще меньше люблю, когда меня в них загоняют — поэтому перемены к худшему я все же ощущала. Хоть и не так остро, как могла бы. Если до этого слова «скрепность» и «духовность» употреблялись в шутку и, как правило, в одном предложении с «мракобесием», то теперь все больше знакомых стали всерьез присматривать платочки для походов в церковь. В перечень бизнес-ланчей повсеместно ввели постное меню. На работе по осени освещали новые офисные помещения и проводили молебны в актовом зале. Для желающих, конечно. Директор шутил, что демонов изгоняют. А что еще он мог сказать на распоряжение «свыше»?

Стоит ли говорить, что даже внешний вид моей жены не отвечал новым веяниям? На нас смотрели косо даже друзья. Фразу «я этого не одобряю, но ты моя подруга и потому тебе простительно» я слышала не раз. Чувствуя смутную обиду и желание больше никогда не заговаривать с людьми, которых знала много лет, я винила себя. Соседи, в лучшем случае, придумывали для нас оправдания в виде родственных отношений. Как-то при очередном переезде соседка спросила жену — почему дочка не помогает переносить коробки? Мы посмеялись. В следующий раз было уже не до смеха.

Страх стал моим постоянным спутником. Но я привыкла и не замечала. Мне даже не приходило в голову, что это — не нормально, когда чувствуешь внутреннее напряжение от того, что твоему близкому придется ехать в метро одному. Что ежеутренние звонки с вопросом: «Дошла ли ты до работы?» не должны быть обыденностью. Что на очередное приставание от коллег-мужчин можно ответить простым «я жената» или «я лесбиянка» и не краснеть, мучительно придумывая оправдания своему отказу.

Кроме того, я все чаще задумывалась о детях. Но не могла найти ответа, потому что знала, что оставаясь в лагере чайлдфри, остаюсь в нем только потому, что выбора на самом деле нет. Подруги обсуждали необходимость брака, феминистки — насколько выгодно замужество для женщины в современном мире. Мне было нечего сказать. Не потому что у меня не было своего мнения, а потому что меня лишили возможности это мнение иметь.

А через несколько лет я обнаружила, что подруги, расставшись с мечтами о счастливом будущем друг с другом, одна за другой вышли замуж. Я думала, что это ждет и меня. Рано или поздно. Скорее рано. При мысли, что однажды я тоже приму решение, которое будет не моим, пробирала дрожь.

Однажды утром все эти смутные ощущения, сомнения и страхи материализовались синяками на лице моей будущей жены. С этим ничего нельзя было поделать, как и быть уверенной в том, что это не повторится снова, снова и снова.

И вот тогда, когда оставаться стало страшнее, я поняла: пора уезжать.